Неточные совпадения
Добчинский. Я осмеливаюсь
попросить вас относительно одного
очень тонкого обстоятельства.
Хлестаков. А, милости
просим. Я
очень люблю приятное общество. Садитесь. Ведь вы здесь всегда живете?
Софья. Я вас о том
прошу. Вы меня тем
очень одолжите.
Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые
просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее
очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в
очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
— Ах, кстати, — сказал Степан Аркадьич, — я тебя хотел
попросить при случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему словечко о том, что я бы
очень желал занять открывающееся место члена комиссии от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.
— О, да, это
очень… — сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что будут читать и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно лучше ни о чем не
просить нынче» — думал он, — только бы, не напутав, выбраться отсюда».
— Да, он легкомыслен
очень, — сказала княгиня, обращаясь к Сергею Ивановичу. — Я хотела именно
просить вас поговорить ему, что ей (она указала на Кити) невозможно оставаться здесь, а непременно надо приехать в Москву. Он говорит выписать доктора…
— Ах, я
очень рад и
прошу вас, — сказал Михайлов, притворно улыбаясь.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама.
Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я
прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя
прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он остановился в Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала ему, что
очень желает докончить начатый разговор и
просит его приехать завтра. Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались грузные шаги людей, несущих что-то тяжелое.
— Вы опасный человек! — сказала она мне, — я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас
прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, — я думаю, это вам не будет
очень трудно.
Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не спускал ее с глаз: бьюсь об заклад, что завтра он будет
просить, чтоб его кто-нибудь представил княгине. Она будет
очень рада, потому что ей скучно.
—
Прошу вас, — продолжал я тем же тоном, —
прошу вас сейчас же отказаться от ваших слов; вы
очень хорошо знаете, что это выдумка. Я не думаю, чтоб равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.
— Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то позвольте мне иметь еще большую дерзость
просить у вас прощения… И, право, я бы
очень желал доказать вам, что вы насчет меня ошибались…
Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык к этим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадила дочь за фортепьяно; все
просили ее спеть что-нибудь, — я молчал и, пользуясь суматохой, отошел к окну с Верой, которая мне хотела сказать что-то
очень важное для нас обоих… Вышло — вздор…
— Послушайте, любезные, — сказал он, — я
очень хорошо знаю, что все дела по крепостям, в какую бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому
прошу вас показать нам стол, а если вы не знаете, что у вас делается, так мы спросим у других.
Он
очень долго жал ему руку и
просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, к которой, по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы.
Катерина Ивановна, которая действительно была расстроена и
очень устала и которой уже совсем надоели поминки, тотчас же «отрезала» Амалии Ивановне, что та «мелет вздор» и ничего не понимает; что заботы об ди веше дело кастелянши, а не директрисы благородного пансиона; а что касается до чтения романов, так уж это просто даже неприличности, и что она
просит ее замолчать.
— Она письмо одно получила, сегодня, ее
очень встревожило.
Очень. Слишком уж даже. Я заговорил о тебе —
просила замолчать. Потом… потом сказала, что, может, мы
очень скоро расстанемся, потом стала меня за что-то горячо благодарить; потом ушла к себе и заперлась.
— Кофеем вас не прошу-с, не место; но минуток пять времени почему не посидеть с приятелем, для развлечения, — не умолкая, сыпал Порфирий, — и знаете-с, все эти служебные обязанности… да вы, батюшка, не обижайтесь, что я вот все хожу-с взад да вперед; извините, батюшка, обидеть вас уж
очень боюсь; а моцион так мне просто необходим-с.
Ослы! сто раз вам повторять?
Принять его, позвать,
просить, сказать, что дома,
Что
очень рад. Пошел же, торопись.
Впрочем, он иногда
просил позволения присутствовать при опытах Базарова, а раз даже приблизил свое раздушенное и вымытое отличным снадобьем лицо к микроскопу, для того чтобы посмотреть, как прозрачная инфузория глотала зеленую пылинку и хлопотливо пережевывала ее какими-то
очень проворными кулачками, находившимися у ней в горле.
— Не топай, —
попросила Дуняша в коридоре. — Они, конечно, повезли меня ужинать, это уж — всегда!
Очень любезные, ну и вообще… А все-таки — сволочь, — сказала она, вздохнув, входя в свою комнату и сбрасывая с себя верхнее платье. — Я ведь чувствую: для них певица, сестра милосердия, горничная — все равно прислуга.
— Он
очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции
прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
— Докажите, — предложил Краснов, но Тося
очень строго
попросила...
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал
просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил
очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
— Какая дичь! Слушать тошно, — сказала Варвара
очень спокойно, Лидия, не двигаясь,
попросила ее...
Помолчав, она
попросила его завтра же принять дела от ее адвоката, а затем приблизилась вплоть, наклонилась, сжала лицо его теплыми ладонями и, заглядывая в глаза, спросила тихо,
очень ласково, но властно...
Самгину было приятно, что этот
очень сытый человек встревожен. У него явилась забавная мысль:
попросить Митрофанова, чтоб он навел воров на квартиру патрона. Митрофанов мог бы сделать это, наверное, он в дружбе с ворами. Но Самгин тотчас же смутился...
Это
очень утешало людей, они охотно смеялись,
просили...
— Ты матери не говорил об этом? Нет? И не говори,
прошу. Они и без этого не
очень любят друг друга. Я — пошел.
— Нет, отнеситесь серьезно, —
просил тот, раскачиваясь на ногах. — Люди, которые знают вас, например Ряхин, Тагильский, Прейс, особенно — Стратонов, —
очень сильная личность! — и — поверьте — с большим будущим, политик…
— Не обижай Алешку, —
просила она Любашу и без паузы, тем же тоном — брату: — Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! — сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим подозревал, что все это говорится ею без нужды и что она, должно быть,
очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала...
— Не говори, —
попросил Клим. — Тебе
очень больно?
Там, среди других, была Анюта, светловолосая, мягкая и теплая, точно парное молоко. Серенькие ее глаза улыбались детски ласково и робко, и эта улыбка странно не совпадала с ее профессиональной опытностью.
Очень забавная девица. В одну из ночей она, лежа с ним в постели,
попросила...
Он
очень торопился, Дронов, и был мало похож на того человека, каким знал его Самгин. Он, видимо, что-то утратил, что-то приобрел, а в общем — выиграл. Более сытым и спокойнее стало его плоское, широконосое лицо, не так заметно выдавались скулы, не так раздерганно бегали рыжие глаза, только золотые зубы блестели еще более ярко. Он сбрил усы. Говорил он более торопливо, чем раньше, но не так нагло. Как прежде, он отказался от кофе и
попросил белого вина.
—
Просим, — сказал старичок тоненьким голоском и
очень благосклонно.
Но он не знал, спрашивает или утверждает. Было
очень холодно, а возвращаться в дымный вагон, где все спорят, — не хотелось. На станции он
попросил кондуктора устроить его в первом классе. Там он прилег на диван и, чтоб не думать, стал подбирать стихи в ритм ударам колес на стыках рельс; это удалось ему не сразу, но все-таки он довольно быстро нашел...
Но раньше чем они успели кончить завтрак, явился Игорь Туробоев, бледный, с синевой под глазами, корректно расшаркался пред матерью Клима, поцеловал ей руку и, остановясь пред Варавкой,
очень звонко объявил, что он любит Лиду, не может ехать в Петербург и
просит Варавку…
Бальзаминов. Ничего-с!
Очень вам благодарен! Конечно, с моей стороны неучтивость… Извините! Покорнейше
прошу садиться!
— Ты
очень хорошо знаешь, — заметил Штольц, — иначе бы не от чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей
прошу, будь осторожен…
— Нет, и вас
прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет
очень неприятно…
На другой день Райский утром рано предупредил Крицкую запиской, что он
просит позволения прийти к ней в половине первого часа, и получил ответ: «Charmee, j’attends» [«
Очень рада, жду» (фр.).] и т. д.
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grâce! [О! Сударыня, я вам
очень признателен.
Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь! (фр.)] — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая пошла было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j’ai des visites а faire… Ah, diable, çа n’entre pas… [Но я, право, не могу: я должен сделать несколько визитов… А, черт, не надеваются… (фр.)]
— Жандар от губернатора:
просит губернатор пожаловать, если можно, теперь к нему, а если нельзя, так завтра пораньше: нужно, говорит,
очень!
—
Прошу оставить и меня в покое-с, без ваших советов, — резко отрезал он мне. — Вы
очень здесь кричите.
Это я
прошу очень заметить читателя; было же тогда, я полагаю, без четверти десять часов.
— Анна Андреевна особенно приказали узнать про ваше здоровье, — проговорила она совсем шепотом, — и
очень приказали
просить побывать к ней, только что вы выходить начнете. Прощайте-с. Выздоравливайте-с, а я так и скажу…
В комнате, даже слишком небольшой, было человек семь, а с дамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У жены была сестра и еще родственница; они тоже жили у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене висел литографированный портрет, но
очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и
попросил садиться.
— Он
просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, а впрочем, не
просил по-настоящему: это все довольно молчаливо обделалось, я только в глазах его все прочитала. Ах, Боже мой, да чего же больше: ведь ездил же он в Кенигсберг, к вашей матушке, проситься у ней жениться на падчерице madame Ахмаковой? Ведь это
очень сходно с тем, что он избрал меня вчера своим уполномоченным и конфидентом.